«ЖЕНЬКА»

Это было обычное дежурство, каких к лету 1994 года у меня насчитывалось уже более сотни. Дежурные сутки выдались спокойные, к ночи оперативная группа выезжала на места происшествий не более пяти раз. Вполне терпимо.

Стоя на заднем дворе отдела, я с наслаждением вдыхала воздух летней свежей ночи, слушала привычные милицейскому уху звуки: гулкий лай служебного пса по кличке «Бухало», невнятное бормотание рации в «УАЗике». Город, укрощенный жарой и усталостью, постепенно затихал.

Я гадала: достать из сейфа дело или не доставать, может, лучше поспать, уютно растянувшись на расставленные в рядок стулья? Не успела приятная мысль оформиться в виде решения, как в кабинете противно запищал телефон прямой связи с дежурной частью. Кстати, кто-нибудь знает, почему ночью телефоны пищат так особенно противно?

- Не спишь? – Спросил майор Комарцев.

- Не сплю! – Ответила, поразившись глупости прозвучавшего диалога.

- У нас заявление, подходи…

До дежурной части от кабинета, расположенного в двадцати метрах от общего здания отдела – ровно две минуты ходьбы. Почему не подойти к заявителю? Подойду, и даже с удовольствием. Еще пара минут безмятежного наслаждения ночью – мои.

За стеклянным барьером крутилась лысоватая голова старшего оперативного дежурного Борьки Комарцева. Дежурить с ним не любили. Причем, из чистого суеверия. В его смену обязательно «заявлялись» трупы, причем самого гнусного и отвратительного вида – то «расчлененка» какая-нибудь, то поджаренный на панцирной сетке кровати «бомж». По этой причине в отделе к Комарцеву намертво прилипла кличка «Борис Кровавый».

Комарцев увидев меня, мотнул головой в сторону коридора, после чего ехидно заметил:

- «Повезло» нам: попытка изнасилования. Потерпевший сам пришел, там сидит…

- Потерпевший? – Поразилась я, - не потерпевшая?

Дежурный коротко хохотнул, и завернул похабную фразу, из которой следовало, что в милицию обратился молодой парень, ставший жертвой активного гомосексуалиста. От «ядрености» выражений я к тому времени уже давно не морщилась, но несдержанность офицера, неосторожные слова которого могли быть услышаны самим заявителем, сильно разозлила.

Я заглянула за угол в коридоре. Так и есть – вот он, наш паренек.

Потерпевший сидел на корточках, обхватив худыми руками острые коленки и низко опустив голову. Мне показалось, что на вид ему лет 15-16, не больше.

- Молодой человек, пойдемте со мной! – Пригласила я его с собой.

Когда он поднял лицо, я отчетливо увидела, как по нему пробежала волна ужаса, стыда и отчаяния. Паренек с видимым усилием оторвал спину от стены, медленно поднялся, и нехотя поплелся вслед за мной. В какой-то момент даже показалось, что он готов сбежать куда глядят. Только вот ноги его, видно, не очень слушались.

Невысокий ростом, одетый кое-как, с давно нечесаными и нестриженными волосами, он выглядел в точности, как потенциальная жертва насильника. В кабинете без сил упал на стул, обхватил руками голову и застонал.

- Я не буду с вами разговаривать, - сказал он, спустя какое-то время. – Я не могу с вами разговаривать на ЭТУ тему. Понимаете?

- Молодой человек! Я – следователь. Это - как врач.

- Прежде всего, вы – женщина, неужели так сложно понять? У вас что, в отделе нет ни одного следователя – мужчины?

«Да, есть, - про себя подумала я, - только тебе - лично тебе – от этого легче не будет. Свою порцию скабрезного любопытства ты равнозначно можешь получить, как от женщины, так и от мужчины. Никакой следователь мужского пола среди ночи не ринется в отдел только потому, что потерпевший не желает разговаривать с разнополым представителем власти. Да и мне, в таком случае, как специалисту – грош цена». Приготовив бланки протоколов, я положила перед собой пачку сигарет:

- Курить будешь? Куришь?

Жадно сделав несколько затяжек, паренек успокоился настолько, что смог внятно ответить, что зовут его Женя, живет он в В* поселке, раньше работал в городской больнице. Я оставила попытки немедленно выяснить приметы преступника, чувствуя, что это неминуемо вызовет новый приступ истерики, и принялась заполнять лицевую сторону бланка. Он охотно сообщил, когда, где родился, указал свой адрес.

Реакция на вопросы о семейном положении и наличии детей (как ни странно, ему оказалось не 15 или 16 лет, а все 19) была именно такая, какую и ожидала: парень был болезненно польщен. Он поверил, что никто не думает, будто он сам был виноват в том, что на него напал маньяк. У него предположили наличие мужественности! Ответ дал основания полагать, что если психика парня не была больной, то и здоровой ее также трудно было назвать.

Неожиданно тонкая нить наметившегося доверия оборвалась, когда я задала вопрос о судимостях. Передо мной в одно мгновенье вновь сидел на стуле закомплексованный оборвыш, «закрывшийся» от общения, скрестив под стулом ноги и сложив на груди исцарапанные запястья рук.

- В прошлом году. За хулиганство, - сухо ответил он.

- За хулиганство? Странно, ты не похож на хулигана, Женя. Как это получилось?

Парень нерешительно посмотрел на меня, потом пригладил растрепанные вихры.

- Рассказать? Но вам, ведь, наверное, некогда?

Мне действительно было некогда. И даже более чем. Я бы предпочла, чтобы потерпевший быстренько сообщил мне приметы нападавшего. Я бы передала их в дежурную часть, а там объявили бы операцию «Стрела» и приступили к розыску преступника.

- Говори. Ты же сам к нам пришел.

Последовавший за этим рассказ я постараюсь передать как можно ближе к тому, как мне изложил его сам Женька. Прежде всего, оказалось, что его внешний вид и речь сильно отличались. Без сомнения, он много читал, мало с кем общался и поэтому ухватился за случайного слушателя с жадностью:

- Я с матерью живу. Сейчас, я имею в виду. Она всю жизнь пила и отдала меня – маленького, в детский дом. Там кормили. От старших, конечно, «прилетало». Ну, как обычно. Мать ко мне не ездила, но – писала. В детском доме я трусливый был, сдачи никому дать не мог. И не рос никак! После детдома она позвала к себе жить. Как я обрадовался! Пить, конечно, мать так и продолжала, но я надеялся, что бросит, если уж позвала к себе в дом. Сначала все было нормально. Ну, или я сам так считал. Я же всю жизнь в «куче» жил, а тут – своя комната. Неважно, что в комнате кроме раскладушки почти ничего не было. Потом мать денег стала просить. Нет, не подумайте, что мне было жалко! Это нормально. Я ведь сын, значит, помогать должен. Вскоре работу нашел. Только понял: я снова один, сам за себя. Просто живу не в общей спальне. Работать устроился в морг. Спросите, почему? Я говорил: трусливый был. Вроде решил себе доказать - смогу. Работа шла, если честно, не очень. Один раз в ночное дежурство даже сознание потерял, так жутко стало. Другие санитары смеяться надо мной стали, когда заметили, что боюсь покойников. Днем еще ничего, но вот ночью. … Говорили: «Ты что, Женька, боишься им больно сделать? Так им уже все равно!» И раз-раз руки им веревкой перетягивали, как положено. Я не мог так, всегда обращался с телами бережно. Конечно, понимал, что им не больно. Но всегда помнил, что они – чьи-то родные, кто-то их любил. У меня самого из родных – одна мать. За все годы она не сказала мне - «сынок», и ни разу не поцеловала. Но ведь, наверное, не у всех так?.. Начальство про обмороки узнало – стало только в дневные смены ставить. Ночью – в приемный покой. Больного там привезти – увезти или наверх отправить.

Как-то раз отправили меня за снимком из приемного покоя наверх. Смотрю, в коридоре на кушетке женщина молодая лежит, а ее от боли корчит. Подозвала меня, просит: «Позови врача, мне плохо!» Я тут же вернулся к медсестричкам, объяснил. Они чай пили. Отвечают: «Все, заканчиваем!» Я к женщине подошел, успокоил: «Сейчас вас врач посмотрит». Снимок мне пришлось ждать долго, около часа. Когда вернулся, волосы дыбом встали – женщина все еще лежала одна, никто к ней не подошел. Бросился, а она уже только шепчет: «Врача, у меня двое детей»… Двери в кабинет распахнул, а те все еще – вы представляете? – чаи распивают. Крошки кругом. Противно! «Что же вы делаете? – Кричу, - вы же фашисты, там, в коридоре человек умирает!» А они мне вежливо так: «Ты, Женя, санитар, вот и иди, своими делами занимайся! А мы свои и без тебя знаем!» И за дверь выставляют. Что со мной дальше произошло, плохо помню. Говорят, ругался самыми последними словами. Ну, не мог я понять: в двух шагах человек умирает, женщина, мать – в конце концов, а они печенье едят, чаи пьют! Пригрозили, что милицию вызовут. Телефон, говорят, я об стену разбил. Что самое подлое – врач тут же появился. Стал кричать на меня. Дальше – снова провал, ничего вспомнить не могу.… Потом оказалось, что женщина в коридоре так и умерла, не дождавшись помощи. Начальство заявление в милицию накатало. Так и написали – я виноват, из-за меня больной помощь своевременно оказать не смогли. Характеристику написали такую, что мне только в дурдоме и место. Женщина-следователь, которая дело мое вела, попалась хорошая. Правда, в суд дело все-таки направила. По хулиганству: телефон-то я все-таки разбил. Судила меня тоже женщина, дала 1 год – условно. Значит, поверила мне, а не им. Только ведь человека все равно не поднимешь, правда?..

Женька подавленно замолчал, вертя в пальцах затухший окурок. Потом он неожиданно поднялся и направился к двери.

- Знаете, не буду я никакого заявления писать. Я подумал – сам виноват. Мужик этот, он сам подошел на улице, позвал в подъезд. Я зачем-то пошел. Сделать он мне все равно ничего не успел: я вырвался и убежал. Когда на дорогу выскочил, смотрю – ваша машина. Сначала мне очень плохо было, противно. Теперь поговорил, на душе стало легче. Я что подумал? Все-таки хорошо, что в милиции женщины работают… Прощайте!

Он развернулся и быстро ушел, ни разу не оглянувшись. Маленький всклокоченный вечный детдомовец. Всегда один, сам за себя.

Несколькими минутами позже я позвонила в «дежурку» и дала отбой. И только тогда вспомнила, что не успела спросить у Женьки его фамилии. Отвернувшись к окну, я смотрела в черноту. На душе было паршиво …

г. Курган, 1994 год